Memorial spaces: from antiquity to modern forms

Мемориальные пространства формируют особый городской каркас, в котором переплетается историческая память, художественная репрезентация и повседневные практики горожан. Актуальность особенно заметна в условиях сегодняшней ускоренной урбанизации. 

Цель настоящего исследования — проследить эволюцию мемориальных пространств от античности до начала XXI века и выявить механизмы их адаптации к социальным, технологическим и эстетическим изменениям в сравнительном контексте Европы, США и России. 

Для достижения этой цели необходимо решить задачи: уточнить понятийное поле «мемориального пространства», рассмотреть типологию и историю возникновения основных форм (обелиск, триумфальная арка, памятник, и т. д.), выявить ключевые этапы трансформации функций и визуальных форм, проанализировать современные проблемы интеграции мемориалов в динамичную городскую среду.

Исследование опирается на такие методы, как: сравнительно-исторический анализ, синтез, типологическое сопоставление, а также интердисциплинарную связку архитектурной истории с культурной антропологией. 

Предметом исследования выступают архитектурно-пространственные формы мемориалов как носители коллективной памяти и средства конструирования городской идентичности. 

Объектом исследования является историческая динамика мемориальных форм в мировой практике.

Современная исследовательская литература отражает многомерность проблемы: от классических работ М. Хальбвакса о коллективной памяти и П. Нора о «местах памяти» до новейших исследований урбанистики и digital heritage (Ashworth, 2019; Macdonald & Svašek, 2021). Российский корпус дополняют труды Е. М. Живова, Л. В. Сидорова, А. В. Кириченко, подчёркивающие специфический характер постсоветского мемориального ландшафта. 

В античном Средиземноморье практика увековечения памяти изначально развивалась в пространстве полиса, где гражданский статус закреплялся через публичные ритуалы и материальные знаки. Афинская традиция торжественного погребения воинов-ополченцев на керамикосском кладбище и последующая надгробная речь, подобная знаменитому эпитафию Перикла, превращали кладбище в сцену коллективного самоопределения

Параллельно формировались типы вертикальных памятников, прообразом которых стали египетские текхену IV династии (ок. 2600 г. до н. э.) (рис. 1); монолитная, направленная к небу форма обелиска оказалась настолько выразительной, что римляне охотно встраивали перемещённые архаические столпы в собственные форумы, наделяя их новой политической семантикой победы и императорского величия

Рисунок 1 - Обелиск Сесостриса I

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.1

Рим ввёл ещё один ключевой формат — триумфальную арку, сначала деревянную, затем каменную: от утраченного fornix Fabianus 121 г. до н. э. до мраморного аркадного портала Тита (рис. 2), возведённого в 81 г. н. э. и включённого в процессуальную ось Via Sacra, чтобы навечно фиксировать государственный нарратив об Иудейской войне.

Рисунок 2 - Триумфальная арка Тита на древней Священной дороге

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.2

Такие объекты не существовали изолированно; их размещали в точках пересечения торговых, судебных и рекреационных потоков, что формировало городской «ландшафт памяти». В афинской агоре статуарные ряды стояли вперемежку с колонными, а в Риме форумная композиция сочетала курию, базилики и арки в едином визуально-идеологическом сценарии. Через этот синтез архитектура задавала схемы перемещения граждан и навязывала ожидаемую модель поведения: прохождение под аркой трансформировалось в перформативный акт участия в памяти о победе, а взгляд на обелиск сообщал невербальное послание о стабильности власти.

В позднесредневековой Европе память о военных успехах и гражданских свободах всё чаще переносилась с рыночных площадей к фортификационным узлам города. Так, кирпично-готическая Хольстентор в Любеке (рис. 3), завершённая около 1478 года, маркировала рубеж городской вольности: девиз «concordia domi, foris pax» над пролётом утверждал гармонию внутри и мир вовне, превращая оборонительную браму в монумент гражданского самосознания

Рисунок 3 - Хольстентор - средневековые городские ворота в Любеке

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.3

Итальянский Кампосанто в Пизе, заложенный в 1278 году на сакральном «голгофском» грунте, объединил под одною крышей саркофаги консулов и фрески Данни Боначчо, превратив погост в художественный хронотоп, открытый для публичных процессий. На другом полюсе Ойкумены мамлюкский султан Кайтбай в 1470–1474 годах воздвиг в северном некрополе Каира ансамбль мечети-мадраса с мавзолеем, караван-сараем и сабилем: здесь памятование о государе сочеталось с благотворительным обслуживанием караванного пути, задавая модель «живого» мемориального квартала.

До нас дошли и материальные «клады» — реликварии с трофейной землёй, оружием или костями святых, которые закладывали в фундамент культовых строений, закрепляя память через сакрализованные депозиты

К XVI–XVIII векам сакральная монополия на память стала уступать место светским стратегиям. Гигиенические реформы Наполеона I вывели захоронения за пределы городских стен; открытый в 1804 году парижский Пер-Лашез предлагал пейзажный маршрут среди надгробий знаменитостей, совмещая парк, пантеон и коммерческое кладбище. В немецких вольных городах ворота-символы, утратив военное значение, переоборудовали под музеи и выставки, а реставрация Хольстентора в 1860-х предвосхитила включение средневековых брам в индустриальный туристический оборот.

Россия до XVIII века была очень религиозным и изолированным от других стран царством. Это нашло свое отражение в виде строительства храмов в память о сражениях и известных личностях. Это надолго вселяло в память будущих поколений причину постройки. Например, храм Василия Блаженного построенный в Москве связан с завоеванием Казани, а рядом стоящий Казанский собор к капитуляции осаждённых в кремле польско-литовских войск. Также к памятникам завоевания Казанского царства, следует отнести новый тип памятников — многочисленные каменные столбы с иконами, установленные вдоль путей, по которым следовала московская рать

В Европе XIX века мемориальная архитектура по-прежнему стремилась закрепить в городской панораме идею героического подвига. Парижская Арка де Триумф, заложенная по указу Наполеона в 1806 году и открытая в 1836-м, задумывалась как каменный образ победных бюллетеней Великой армии, а из-за этого стала парадигмой национального монумента, обращённого к будущему через прославление прошлого

Через десять лет после битвы при Ватерлоо бельгийские и оранжские власти возвели Львиный курган (рис. 4) — искусственный холм с бронзовым львом, завершённый к 1826 году на месте ранения принца Вильгельма; эта земляная глыба фиксировала не столько самого героя, сколько саму топографию события, превращая боевое поле в урок европейского баланса сил. По другую сторону Атлантики подобную функцию взял на себя Мемориал Линкольна, торжественно открытый в Вашингтоне в 1922 году: неоклассический храм с гигантской статуей президента-эмансипатора увязывал гражданскую войну с универсалией равенства, а осевая композиция Национальной аллеи делала прогулку посетителя частью государственной риторики свободы.

Рисунок 4 - Мемориал битвы при Ватерлоо

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.4

Мировая катастрофа 1914–1918 годов сместила акцент с триумфа на траур. Лондонский кенотаф (рис. 5), открытый в 1920 году на Уайтхолле, ввёл новый тип пустой гробницы, где индивидуальная героика растворялась в анонимном списке утрат, а ежегодная церемония «Remember the Glorious Dead» предлагала язык скорби вместо языка победы. Французский Тьепвальский мемориал на Сомме (1932) и Верденский Дуомонский оссуарий, официально освящённый 7 августа 1932 года, подхватили эту формулу, материализовав массовую гибель через арку-гиперболу с 73 337 безымянными именами и через стеклянные окна, сквозь которые видны кости 130 000 солдат обеих армий

[7, С. 218–264]

.

Рисунок 5 - Кенотаф на Уайтхолле

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.5

Переход от триумфальной к инклюзивной памяти был характерен и для США: воздвигнутый к 1926 году Либерти-мемориал в Канзас-Сити подчёркивал в речи президента Калвина Кулиджа, что цель сооружения — «не прославить войну, а увековечить результаты, воплощённые в мире и свободе»

[8]

.

Следующим шагом стала интеграция памятника в рекреационный каркас города. Решающее значение имел доклад Сенатской парк-комиссии США 1902 года (план Макмиллана), который переосмыслил Национальную аллею как непрерывную зелёную ось, скреплённую мемориалами на обоих концах; с тех пор храм Линкольна, пруды-зеркала и будущие мемориальные плацы работали как единый «ландшафт гражданской памяти». Европейские столицы переняли эту практику уже после Первой мировой войны, преобразовав окружения кенотафов и оссуариев в парки тихого отдыха, где аллеи тополей и бассейны наталкивали гуляющих на раздумье, не требуя от них торжественного маршрута

В досоветском западном каноне, таким образом, чётко прослеживается трёхступенчатая логика: героический монумент формирует национальную мифологию; мемориал жертв переосмысливает войну через коллективную печаль; наконец, парк-мемориал демократизирует сам процесс памяти, превращая его в жизненный ритуал горожан и туристов.

Эта траектория подготовила почву для дальнейших экспериментальных форм послевоенного и постмодернистского периода, когда абстракция и интерактивность окончательно вытеснили авторитарную статую с пьедестала

В Российской империи утверждение государственной силы проходило через пышную «театрально-триумфальную» среду: на въездах в столичные магистрали возводились арки и обелиски, превращавшие военный успех в непрерывное зрелище. Нарвские ворота в Санкт-Петербурге, впервые собранные из дерева к майскому встречному параду 1814 года, в 1827–1834-х годах были переложены В. П. Стасовым в кирпич и бронзу, чтобы закрепить память о победе над Наполеоном не как событие, а как постоянное качество империи. В Москве ту же функцию выполняла арка на Тверской Заставе, построенная И. О. Бове в 1829–1834-х годах на месте временной деревянной конструкции 1814 года; она становилась театральным прологом к столице, где проезд через пролёт трактовался как участие горожанина в национальном эпосе 1812-го.

Эти сооружения, ориентированные на зрелищное восприятие и ритуал прохождения, задали канон имперского городского пространства, в котором празднование и повседневность сливались в единую декорацию.

После 1917 года вектор памяти резко повернулся к будущему. Ленинский «План монументальной пропаганды», принятый весной 1918-го, требовал насытить улицы временными гипсовыми монументами революционеров и философов; к 1920 году их насчитывалось свыше полутора сотен, а быстрота монтажа важнее долговечности, потому что главное было «выработать у масс новую визуальную азбуку»

В 1924-м на Красной площади появился деревянный Мавзолей Ленина (рис. 6), заменённый в 1930 году гранитно-лабродоритовым объёмом А. В. Щусева; его ступенчатая композиция совмещает форму шумерской зиккураты с авангардной лаконичностью и одновременно функционировала как трибуна для партийной элиты, превращая выступления в государственный спектакль

Рисунок 6 - Первый Мавзолей Ленина В.И.

Примечание: источник - tatlin.ru

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.6

Монументальная пропаганда 1930-х – начала 1950-х окончательно подчиняет форму идеологии: фронтальные композиции, парные фигурные композиции и величественные стелы настраивают посетителя на коллективное восприятие, где личное сливается в обобщённом образе солдата-труженика или «вождя-мудреца».

Пространство строится по принципу кинематографического кадра: вход через арку-портал, перспективная аллея, доминанта на оси. Скульптура становится не автономным объектом, а узлом многослойного нарратива, соединяющим плакаты, лозунги, массовые праздники.

К концу XX века глобальный дискурс памяти сместился от выразительной фигуративности к аскетичной, часто тактильной абстракции. В берлинском Мемориале убитым евреям Европы (рис. 7), открытом 10 мая 2005 года, 2711 стел разных размеров образуют комбинацию архитектуры и ландшафта, пространственное поле, через которое перемещается посетитель.

Рисунок 7 - Вид из Министергартена на Мемориал памяти убитых евреев Европы

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.7

Пространственная протяженность мемориалов, подобных этому, с повторением элементов, выводит их из традиционной сферы скульптуры в то, что Краусс называет «комплексом», подчеркивая, что они не являются скульптурными формами, рассматриваемыми снаружи, а скорее комбинацией архитектуры и ландшафта, сложным пространственным полем, через которое перемещается посетитель

[13, С. 30–44]

.

Аналогично вашингтонский Мемориал ветеранов Вьетнама (1982) находиться ниже уровня земли. На зеркальной чёрной гранитной плите расположено 58 318 имён, однако и посетитель видит еще кое-что, свое отражение, заставляя проецировать своё присутствие с потерянными жизнями — этот эффект возник не в тексте, а в материальном контакте руки и камня. В Канберре Национальный полицейский мемориал, освящённый 29 сентября 2006 года, представляет из себя 1200 бронзовых табличек, на которых указана информация о погибшем, полируются прикосновениями родственников; так память о риске службы буквально обновляется телесным жестом

Нарастает стратегия «невидимых» или рассредоточенных мемориалов, встроенных в повседневный городской ландшафт. Самым масштабным стал проект «Stolpersteine» (рис. 8) художника Гюнтера Демнига: с 1992 года по тротуарам Европы уложено свыше 100 000 латунных «камней преткновения» с именами жертв нацизма, и человек, наклоняясь, чтобы прочитать табличку у собственного порога, попадает в неожиданно персонализированный исторический сценарий

Рисунок 8 - Stolpersteine для Герты и Александра Адама

Примечание: источник - commons.wikimedia.org

DOI:10.60797/mca.2025.64.1.8

Принцип исчезновения трансформировал и классические монументы: «Памятник против фашизма» Йохена и Эстер Шалев-Герц (Гамбург, 1986) был изначально задуман как свинцовая колонна, которую горожане покрывали надписями, после чего она постепенно опускалась под землю; к 1993 году исчезла последняя видимая секция, оставив пустое пятно, напоминающее, что ответственность за память лежит на обществе.

Эти художественные приемы сопровождаются оживлёнными дебатами о «децентрализации» и «дигитализации» памяти. С одной стороны, вертикальные тотальные монументы уступают сети распределённых «точек памяти» — от квартальных стен скорби до онлайн-книг имен, что размывает привязку к конкретному месту памяти. С другой, цифровые технологии предлагают новые форматы: VR-реконструкции сражений, вроде проекта «Battle of Hamel VR» Австралийского военного мемориала (2018), позволяют пережить событие из разных ракурсов, а AR-приложения к Берлинскому комплексу создают мультисенсорные «воронки» личных историй, активируемые телефоном

Появление таких инструментов переводит спор о том, «как» и «где» помнить, в плоскость программного кода и пользовательских интерфейсов, тем самым окончательно выводя мемориальное пространство за пределы осязаемого камня и закрепляя за ним статус динамичной системы.

Урбанистические вызовы проявляются в стремлении совместить функции рекреации, туризма и интерактивного образования. Например, Московский парк «Зарядье», открытый в сентябре 2017 года на месте снесённой гостиницы «Россия», вписал амфитеатр, медиацентр и «парящий» мост между собором Василия Блаженного и Кремлём, превращая историческое ядро города в гибрид природно-цифрового кластера

В итоге модель мемориальных пространств начала XXI века балансирует между сохранением монументальной масштабности, разработкой концептуальных художественных решений и интеграцией интерактивных сервисов, которые предлагают пользователю соучастие в актуализации исторического опыта.

Были изучены этапы развития и появление разных форм мемориалов от древности до современности. В разных уголках мира наблюдались свои особенности, но в конечном итоге они имели одинаковые цели и первоформы. Однако они так или иначе интерпретируются или используются в неизменной форме в новых проектах мемориальных пространств. Основными выявленными формами являются: обелиск, триумфальная арка, памятник, павильон, здание-мемориал, мемориальный комплекс, кенотаф, музейное поле и их возможные комбинации и интерпретации.

С XVI по XVIII века происходит переход от сакральной монополии на память к светским и инклюзивным стратегиям, что находит отражение в изменении функций кладбищ и мемориалов. Мемориалы становятся частью городской инфраструктуры, влияя на поведение и восприятие пространства жителями. Это указывает на то, что мемориальные пространства начинают выполнять не только ритуальные, но и социальные функции, становясь местами для отдыха и размышлений. Таким образом, мемориалы адаптируются к контексту времени и меняющимся общественным настроениям.

Исходя из всего вышесказанного уточним понятие мемориальное пространство — это комплекс физических и символических объектов, предназначенных для сохранения и выражения коллективной памяти о значимых событиях и личностях. Ключевыми элементами являются мемориальные объекты, такие как (памятник, мемориальная плита, обелиск, комплекс мемориальных сооружений, музей, триумфальные арки, ландшафты, кладбища и тд.), которые служат носителями исторической памяти и эмоций, формируя образ и идентичность общества. 

Сравнительный анализ выявил, что мемориальное пространство эволюционировало от античных триумфальных арок, символизировавших могущество победителей, до постмодернистских ансамблей, сосредоточенных на переживании утрат и индивидуальном осмыслении. Средневековые ворота-памятники и кладбищенские клады преобразовали оборонительные и сакральные территории в общественные места памяти, в то время как индустриальная эпоха утвердила двойственную функцию — рекреационную и просветительскую.

В Европе и США XIX–начала XX вв. доминировал героический монумент, позднее трансформировавшийся в траурный парк-мемориал; в России эта логика дополнилась театрально-триумфальной декорацией Петровско-Николаевского времени и монументальной пропагандой советского периода. Конец XX века обозначил глобальный сдвиг к тактильной абстракции и «невидимым» сетевым мемориалам, интегрированным в повседневный ландшафт, а также открыл цифровой горизонт, где память транслируется через VR- и AR-платформы, как это демонстрируют «Stolpersteine» и берлинский Мемориал Холокоста.

Основная проблема, выявленная в исследовании, заключается в увеличивающемся разрыве между коллективной памятью и процессами городского развития. Расширение коммерческой застройки и событийного туризма ставит под угрозу аутентичность исторических слоёв, в то время как ускоренное потребление медиа снижает глубину осмысления прошлого и приводит к появлению новых форм его интерпретации и выражения.

Таким образом, это исследование подчеркивает значимость мемориальных пространств как средств формирования городской идентичности и коллективной памяти. Они не только сохраняют исторические события, но и помогают создавать новые смыслы в контексте современного общества, что делает их важными для понимания культурного наследия и социальной динамики в условиях урбанизации.